Не раз обращались поэты к тем лучезарным бичам, которыми маяки хлещут плоть океана, разрывая покровы тьмы. Самые восторженные поклонники были у маяков в эпоху романтизма, когда наш герцог Де Ривас воспевал свет Мальты; однако и в недалеком прошлом французский стихотворец Жан-Поль Туле пел нормандским и бретонским огням литанию с таким рефреном: «Но где ж маяк Александрии?» Александрийский маяк! Она действительно существовала, эта высокая башня, на которой разжигали костер, возвещавший о близости порта. Рассказывают удивительные вещи — якобы огонь был виден за сто миль благодаря чудесному зеркалу, одному из тех, что описывал Бернардо де Бальбуэна, певец Ла-Коруньи, Брана и Геркулесовых столпов:
То Лa-Корунья и ее большая башня
С волшебным зеркалом — плодом расчета, —
Что бригантине дарит гавань и спасает
Предупрежденьем и заботливым советом.
Огненные советы! За несколько ночей до прибытия в Александрию видели на кораблях этот заботливый луч. Чего только не говорили о нем; ходили слухи, что несравненный александрийский огонь похищен и теперь освещает какому-то кораблю дорогу во мраке бури или помогает разглядеть в заливе Большой Сирт самое дно жутких подводных пропастей, населенных чудовищами, или служит для измерения Левиафанова хребта (ведь надо убедиться, что это именно Левиафан, а не Сицилия, не Великая Греция). Мне часто приходит в голову такая мысль: когда волшебная лодка (мы, галисийцы, верим, что она была каменная) несла тело апостола Иакова из Яффы к низовьям реки Улья, в Средиземноморье еще жила греко-римская мифология — кони Посейдона, Сцилла, Харибда, сирены, чьи матери пели Одиссею, — и действовал Александрийский маяк с его сияющей дланью. Это был важнейший огонь классической древности, и, когда он погас, по сути, умер античный мир. Но, повторю, у Александрийского чуда был звездный час, в который он своим огненным перстом указал апостольской ладье дорогу на Запад; кони Посейдона спали, и лишь дельфины резвились в светящейся пене кильватера.
Долгие годы, читая самые разные тексты, эпические и поэтические, я выписывал все, что касалось маяков — кстати, многих из них не существовало в действительности, как, например, того, который возвещал норманнам, что они ровно в шестидесяти милях от расшитых золотом сапог константинопольского василевса. Бейнс утверждает, что маяком служила сама блестящая обувь императора. Когда византийский владыка хотел погубить норманнское судно, он скрещивал ноги, лучи пересекались, и легкий корабль северных бродяг разбивался на скалах какого-нибудь эгейского острова. Так поется в песнях, восходящих к саге о Греттире Силаче. Не существовало и большинства арабских маяков, по крайнем мере когда плавал Синдбад, корабельщик багдадского халифа. Мореходы, подобные Синдбаду, видели огненные сигналы всякий раз, когда хотели уточнить курс; в распоряжении арабов были не только указатели морских дорог, подводных камней и коралловых рифов, но и нечто такое, чего не ведали кормщики всего мира: огни, метившие пути ветров. Зеленый свет за Тапробаной сигналил о приближении мятежного ветра с Востока; оранжевый сообщал, что к парусам судов, державших курс на острова Пряностей или от них, рвется крепкий, молодой, свистящий юго-восточный ветер — надежный друг корабельщиков Басры. В легендах гаэльских кельтов тоже говорится о маяках — о кострах Брета О’Коальме (он был правнуком Лира, бога и короля моря), который жил на таинственном острове и, прыгая со скалы на скалу, зажигал огни; видели их только святые и короли, что плыли на Запад в поисках земного рая (как аббат Брендан) или (немного скромнее) к цветущим островам, стране вечной юности. При виде огней Брета воды успокаивались, и плавание было счастливым.
Перечислять все маяки было бы слишком долго; можно вспомнить тот огонь, что разжигали венецианцы на Кипре (по нему ориентировался Отелло, везя в каюте своего корабля белолицую, нежную и верную Дездемону), или тот, который горел в родной Померании Теодора Шторма, на холме возле дамб (за ними присматривал отец писателя).
— Он виден из Тильзита, папа?
— Все зависит от зрения того, кто смотрит.
Во Внутренней Галисии есть одиночные горы, высокие и очень своеобразные; их называют «фаро» (маяк): Фаро-де-Чантада, Фаро-де-Авьон… Может быть, народная фантазия видит в них указатели дорог, проложенных среди каменных волн? Кто бы мог предположить, что у берегов Миньо, на западной окраине мира, будет жить название острова в Александрийской гавани — Фарос, — где стоял знаменитый маяк…
У испанских авторов слово «faro» впервые встречается в 1611 году; Коваррубиас, никогда не видевший маяка, описывает его в традициях латинско-эллинских грамматик: «Башни… кои стоят у моря, ежели они крепкие и видные, зовутся faro».
Нашему филологу не довелось увидеть с моря отраженный зеркалом огонь. Что бы он сказал, очутившись ночью на палубе корабля и столкнувшись взглядом с лучом маяка где-нибудь у Экмюля, Финистерре или Коррубедо? В одной старинной галисийской песне влюбленная девушка жалуется:
О faro de Corrubedo
со seu ollar largacio,
ai amor puxome medo!7
Мой любимый маяк — тот, что однажды летним вечером я, тогда еще мальчик, впервые увидел с палубы корабля недалеко от Фоса; это был маяк Тапия-де-Касарьего, ласкающий небеса и моря Астурии; я принял его за Бога.