В Исландии стояли теплые весенние дни. Несколько глиняных хижин, где проводились ежегодные собрания, сохли на солнце. В его лучах от соломенных крыш поднимался пар. Несколько всадников, прискакавших, чтобы приготовить хижину Торстейна к собранию, были заняты работой. Сам Торстейн вытер ладонью мокрый лоб, громко вздохнул и снова принялся чинить обвалившуюся земляную стену. Норвежец, подносивший ему дерн, остановился, тяжело дыша. Торстейн снова громко вздохнул и уступил место помощнику. Его беспокойство росло по мере того, как он распалялся. Этот норвежец был торговцем и остановился со своим кораблем в Исландии на зиму. Торстейн предоставил ему возможность отдохнуть три месяца и теперь считал, что имеет право требовать усердия в работе.
Работа завершилась к полудню. Все еще раздраженный, Торстейн отбросил лопату, резко отвернулся от своего гостя и направился в тень, где были привязаны лошади. Там он лег на спину и закрыл глаза, всем своим видом показывая, что не расположен к беседе. На самом деле Торстейн наблюдал за норвежцем. Ему не нравились его косые взгляды, землистый цвет лица и мышиного цвета волосы, которые только выцвели, а не поседели. Сам Торстейн был румяным, видным мужчиной. Его жена тоже была красивой. У них росли три прекрасных сына. К концу лета их должно было стать четыре. Веки Торстейна сомкнулись, мысли потекли медленно и приятно. Наконец он уснул.
Проснулся Торстейн с громким криком. Его незваный гость сидел и с удивлением смотрел на него.
– Твои сны тревожат тебя, – как обычно четко, произнес он. – Такие сны должны что-то означать.
– Ничего, – мрачно ответил Торстейн и повернулся, чтобы собрать инструменты.
Люди нагрузили лошадей и поскакали. Торстейн молчал и держался позади всех. Когда норвежец тоже приотстал от остальных, хозяин даже не взглянул на него и ничего не сказал, а только неосознанно приподнялся в седле и тяжело вздохнул. Когда он сделал это в третий раз, норвежец быстро сказал:
– У меня большой опыт в толковании снов.
– Очень хорошо! – раздраженно воскликнул Торстейн. – Я расскажу тебе свой сон, и ты поймешь, что он не имеет никакого значения. Мне приснился лебедь на крыше моего дома. Птица была необычайно красива и очень мне понравилась. Вдруг с гор прилетел огромный орел и стал ласкать ее, пока она не повернулась к нему. Ей нравилось внимание орла. В это время второй орел прилетел с юга и сел рядом с ней с другой стороны. Первый орел распушил перья. Затем с громкими криками хищники бросились друг на друга. В воздухе раздавался шум их битвы. Огромные крылья загораживали солнце. Наконец оба рухнули на землю мертвыми. Мой лебедь в изнеможении взлетел и вновь опустился на крышу. Мне было больно видеть его в таком состоянии. Вдруг с запада прилетел сокол, и моя птица улетела с ним. Я думал, что мое сердце разорвется от тоски.
– Гм! – Норвежец задумался, но ничего не сказал.
Неприязнь к этому человеку опять вспыхнула в сердце Торстейна.
– Ничего этот сон не значит, – уверенно произнес он. – Птицы, очевидно, снятся к сильному ветру.
– Вовсе нет, – спокойно возразил норвежец. – Птицы означают людей. У тебя скоро родится дочь, которая принесет много горя, когда вырастет. Два знатных человека будут сражаться за нее, и оба погибнут. Она же выйдет замуж за третьего, но не такого благородного человека.
В голосе норвежца звучало удовлетворение, поскольку он гордился своим умением толковать сны. Торстейн уловил его настроение и возмутился.
– Это злонамеренная выдумка, – пылко произнес он. – Лучше прибереги свои предсказания несчастий для кого-нибудь другого, кто не станет обращаться с тобой так хорошо, как я.
– Мой корабль будет снаряжен до конца месяца, – сухо ответил норвежец. – После этого я больше не буду обременять тебя своим присутствием.
Весна сменилась летом. Подходило время великого собрания. Все главы семейств готовились к нему. Сюда приносили ходатайства, здесь разрешались споры, устраивались состязания. В общем, решались все дела на текущий год. Торстейн надел свои лучшие одежды – красную тунику, красный плащ и вышитый золотом пояс – и выглядел в них очень красивым. На его пальце блестело толстое золотое кольцо, на льняных волосах красовался золотой венец. На боку висел меч, но Торстейн в знак мира обвязал его кожаными лентами и спрятал в ножны. Пока один из слуг надевал на коня украшенное красным и золотым цветами седло, Торстейн зашел к жене и попрощался.
Йофрид сосредоточенно сидела за пряжей, и только когда муж приблизился к ней, она оглянулась. Тревоги Торстейна вконец измучили ее этой весной. Она чувствовала, что у мужа что-то на уме, но уже теряла терпение от его непонятной скрытности. Возможно, он ожидал неприятностей от собрания. В любом случае лучше бы ему уехать из дома. Йофрид раздраженно посмотрела на мужа.
Торстейн постоял несколько минут, но жена ничего не сказала и не отложила работу. Это его страшно разозлило, и он высказал то, что хотел сказать уже месяц.
– Йофрид, – хрипло произнес Торстейн, глядя себе под ноги, – если родится девочка, я не приму ее. Отнесешь ее в горы, слышишь?
Жена уронила руки и посмотрела на мужа.
– Это злое деяние, – наконец произнесла она, когда к ней вернулся дар речи. – Даже в семьях бедняков, где много ртов, которые трудно прокормить, это считается ужасным преступлением. Что скажут люди о состоятельном Торстейне, который живет как принц, принимает у себя чужеземцев и разрешает им жить у себя по полгода, если он оставит свою дочь в горах на голодную смерть?
– Это моя воля, – отрывисто ответил Торстейн, не в силах вступать в спор. – Сделай так, чтобы после возвращения с собрания я не нашел в своем доме девочку.
Он резко повернулся и вышел, не сказав больше ни слова.
Йофрид была деятельной и сильной женщиной, но понимала, что хозяин в доме муж. Когда у нее родилась прекрасная девочка, она не осмелилась оставить ее до возвращения Торстейна, но в то же время не собиралась нести ребенка в горы, как было приказано. Женщина подкупила одного из пастухов, чтобы тот отвез девочку к сестре Торстейна и попросил воспитать малышку вместе со своими детьми. Когда муж вернулся, Йофрид сказала ему, что девочка умерла, а один из пастухов сбежал.
Жизнь потекла своим чередом. Все оставалось по-прежнему. Только домашние стали замечать резкие нотки в голосе хозяйки, когда она обращалась к Торстейну. Сам же он больше, чем прежде, уделял сыновьям внимания.
Каждый год с наступлением весны Торстейн собирался поехать навестить сестру. И каждый год забота о землях, собрание и возражения жены срывали эту поездку. Наконец, шесть лет спустя, Йофрид согласилась отпустить мужа.
Муж сестры устроил Торстейну пышную встречу. Он проводил его на почетное резное кресло в центре огромного стола, а сам сел напротив. Сестра преподнесла брату мясо прямо с огня и полный рог эля. Наконец все места за столом были заняты мужчинами. Женщины прислуживали.
Когда пиршество подходило к концу, сестра подошла к Торстейну и присела рядом, чтобы поговорить с ним. Она показала ему трех девочек, сидевших на скамье напротив, и спросила, что он о них думает.
– Очень милые дети, – ответил Торстейн, – но та, что в центре, прелестнее остальных. Семья твоего мужа отличается красотой, наша тоже, но ни у них, ни у нас в роду не было столь прекрасного ребенка.
– Это не дочь моего мужа, – сказала сестра. – Это твой ребенок.
Она рассказала Торстейну всю историю, умоляя простить его жену и ее.
Огромный камень свалился с души Торстейна. Он радостно рассмеялся:
– Какой я был глупец, а вы обе покрывали мое безрассудство. Йофрид с тех пор ни разу мне не улыбнулась, и у нас нет другой дочери. Позволь мне взять ее домой. Как зовут девочку?
– Хельга, – ответила его сестра.
– Она будет Хельгой Прекрасной, – счастливо проговорил Торстейн, – поскольку я уверен, что во всей Исландии нет более красивого ребенка.
Иллуги Черный считался в той местности самым состоятельным человеком после Торстейна. Старший из его сыновей рос многообещающим юношей, усердным и здравомыслящим, а второй, Гуннлауг, постоянно расстраивал отца. Он был высоким малым с рыжими волосами, прекрасными карими глазищами, крупными волевыми чертами лица и обаятельной улыбкой. Но у юноши был острый язык, которым он пользовался в самые неподходящие моменты. Гуннлауга не интересовало мнение других. Он не мог подчиняться и занимался делом только до тех пор, пока оно доставляло ему удовольствие. Чем старше он становился, тем труднее было отцу жить с ним под одной крышей. Однако, когда Гуннлауг пришел к нему и попросил корабль с товарами, чтобы отправиться в другие страны торговать и посмотреть мир, это тоже не обрадовало Иллуги.
– Вряд ли ты добьешься успехов в других странах, если не можешь соблюдать порядок в собственном доме, – заметил он.
Гуннлауг ничего не сказал в ответ, но три дня спустя Иллуги проснулся от какого-то шума, встал, вышел из дому и увидел, что его амбар открыт и на дороге лежат несколько мешков с различной утварью. Он вошел в амбар и затаился в темноте. Через несколько минут Гуннлауг подвел к дверям четырех лошадей и стал нагружать их.
– Что ты тут делаешь? – резко спросил Иллуги, выйдя из тени.
Гуннлауг вздрогнул, но не тронулся с места.
– Гружу свои товары, – высокомерно ответил он. – Ведь это не так много для сына богатого отца.
– Убери руки от мешков! – взревел Иллуги. – Ты поедешь, когда яразрешу и если яразрешу. И вот еще что скажу тебе – я не разрешу ни сейчас, ни потом.
– О нет, отец, – насмешливо ответил Гуннлауг. – Может быть, для твоих рабов нужно разрешение, но я сам решаю, что мне делать.
С этими словами он повернул своего коня и ускакал прочь. Разозленный Иллуги отнес мешки обратно в амбар и с грохотом захлопнул двери.
Гуннлауг приехал к Торстейну и все ему рассказал. Тот уважал отца молодого человека, и потому рассказ не произвел на него большого впечатления. Тем не менее он велел Гуннлаугу остаться у него. Тот так и сделал под предлогом, что учился у Торстейна праву. Это позволило избежать ссоры с Иллуги, но было ясно, что Гуннлауга не очень интересовало обучение. Он предпочитал играть в шахматы с Хельгой Прекрасной.
Девушка была приблизительно его ровесницей и отличалась редкой красотой. Ее волосы были мягкими, как шелк, и блестящими, как чеканное золото. Когда она распускала их, они покрывали ее, словно плащ. Торстейн хотя и гордился красотой дочери, но считал, что ей еще рано выходить замуж. Он не обращал особого внимания на ее дружбу с Гуннлаугом, пока молодой человек однажды не обронил шутливую фразу:
– Могу сказать тебе, Торстейн, что одной вещи ты меня все-таки никогда не научишь. А именно: как мне обручиться с девой.
– О, это очень просто, – беззаботно ответил Торстейн и объяснил молодому человеку формы соглашения между отцом невесты и женихом при свидетелях.
– Теперь давай посмотрим, правильно ли я все понял, – со смехом сказал Гуннлауг. – Допустим, ты обручаешь нас с Хельгой, и здесь есть свидетели. Теперь я беру твою руку и говорю…
– Одну минуту, – тоже рассмеялся Торстейн. – Нам лучше сначала предупредить свидетелей, что все это шутка. Иначе ты можешь оказаться оседланным женой, даже не получив ее согласия.
– Да, конечно, – легко согласился Гуннлауг и слегка покраснел. – Итак, я беру твою руку и говорю…
– В шутку, – повторил Торстейн, – я говорю…
Он произнес нужные слова. Двое продолжали разыгрывать комедию, но Гуннлауг улыбался через силу.
Два дня спустя молодой человек прискакал домой к отцу. Они помирились, и Иллуги приказал снарядить для сына корабль. Через несколько недель Гуннлауг снова без предупреждения появился у Торстейна и заявил, что приехал попрощаться. Он остался на несколько дней и интересовался больше Хельгой, чем погрузкой корабля. Наконец однажды утром, когда скакал рядом с Торстейном, Гуннлауг попросил руки его дочери.
– Конечно нет, – ответил Торстейн.
– Почему? – вспыхнул Гуннлауг. – Сын Иллуги – отличная партия.
– Я не думаю, что ты стоишь моей дочери, – сказал Торстейн. – Прежде всего, ты еще не знаешь себя. По твоей просьбе отец снарядил тебе корабль для долгого плавания. А сейчас ты приходишь ко мне, говоришь, что хочешь жениться и осесть на месте. Это безрассудно.
– Но почему? – вскрикнул Гуннлауг и преградил путь Торстейну. Тот был вынужден смотреть ему в лицо. – Это не внезапное решение. Ведь я уже просил у тебя руки Хельги.
– И я отказал тебе, как ты помнишь.
– Ты сделал это без какой-либо причины, – горячо спорил Гуннлауг. – Тогда у меня не было и мысли о путешествии.
– Ты даже не посмел попросить открыто. Разве похоже, что я могу отдать Хельгу человеку, который не может найти себе никакого применения, который ссорится со своим отцом и у которого такой острый язык, что никто его не любит?
– Хельга любит меня.
– Довольно. Убирайся. – Торстейн оттолкнул молодого человека и поскакал дальше.
– Этим отказом ты оскорбляешь мою семью! – крикнул тот ему вслед. – Мой отец обидится на такое неуважение.
– Я уважаю твоего отца, – бросил через плечо Торстейн, – и не думаю, что он поддержит тебя.
Иллуги действительно не хотел помогать сыну, но постепенно поддался его мольбам и стал уговаривать Торстейна дать согласие. Тот понимал, что будет неразумно оскорблять Иллуги прямым отказом. Наконец был найден компромисс. Гуннлауг должен был уехать на три года. Хельга осталась ждать его. Если молодой человек не вернется или вернется таким же ненадежным, то за Торстейном останется право отдать Хельгу замуж за кого-то другого.
Гуннлауг отправился в Норвегию, оттуда в Швецию и, наконец, в Англию, где заслужил славу под знаменами короля Адальрада, воевавшего против вторгшихся на его территорию данов.
На третий год отсутствия Гуннлауга юноша по имени Храфн, сын богатого землевладельца с юга страны, вернулся из путешествия и стал ухаживать за Хельгой Прекрасной. Он сделал это, прежде всего, из желания насолить Гуннлаугу, чья непомерная гордость вызывала в нем ненависть. Храфн почти не думал о Хельге, кроме того, что она подходила ему как любая другая дочь состоятельного человека. Однако, увидев ее, он сразу влюбился и стал торопить Торстейна с ответом.
– У Гуннлауга, – говорил Храфн, – много возлюбленных в других странах, и вряд ли он вернется домой скоро.
Торстейну нравился Храфн. Юноша был выходцем из хорошей семьи, много путешествовал, считался смелым и здравомыслящим. Его смуглое красивое лицо и уверенные речи, казалось, были приятны молодой девушке, еще мало видевшей в жизни. Торстейн сожалел о своем обещании Гуннлаугу, но все же оставался человеком слова.
Тем временем Гуннлауг сообщил королю Адальраду о своем намерении вернуться в Исландию, но тот ожидал нового нападения со стороны данов и упрекнул молодого человека в том, что он в трудный час оставляет его одного. Только к концу четвертого лета Гуннлауг получил разрешение отплыть. Так юноша отправился домой с большим опозданием.
Только Гуннлауг сошел с корабля на берег, как случайно узнал неприятную новость: его Хельга обещана Храфну. Юноша вскочил на коня и помчался домой.
Иллуги услышал стук копыт во дворе и радостный шум голосов. Он медленно вышел на порог, чтобы с достоинством встретить гостей, но вдруг в удивлении охнул и побежал навстречу высокому, широкоплечему, бородатому мужчине.
– Гуннлауг! – крикнул Иллуги. – Сын мой! Мы уже не ждали тебя в этом году. Что случилось? В чем дело? Ты ранен? Как ты вырос!
Иллуги скучал по своему непокорному сыну. Его дерзость и чудачества теперь казались отцу гораздо дороже скучной почтенности старшего сына. И теперь, когда он вернулся, изменившийся и возмужавший, слезы радости появились на глазах Иллуги. Его рука дрогнула, когда он взял Гуннлауга за локоть.
– Пусть кто-нибудь поможет мне войти в дом, отец. У меня болит нога. На берегу пришлось ввязаться в одну историю. Подрались, я вывихнул ногу.
Люди провели Гуннлауга и усадили на скамью. Он вытянул поврежденную ногу, а Иллуги торопливо послал слугу за кубком эля. Бледное лицо Гуннлауга немного порозовело.
– На самом деле все в порядке, – успокоил он отца. – Болит после скачки. Я сел на последний корабль, и нас задержали встречные ветры. Теперь говорят, будто Хельга обещана Храфну. Поэтому я и торопился домой.
– Но сын мой, – сказал ошеломленный Иллуги, – ты уже опоздал. Сегодня вечером в доме Торстейна состоится свадьба Храфна и Хельги Прекрасной.
– Тогда я должен ехать! – громко крикнул Гуннлауг и вскочил со скамьи, но нога подвела его, и он упал от боли, едва не потеряв сознание. Слуги подбежали к нему, подняли и отнесли на кровать.
Так Гуннлауг и не добрался до дома Торстейна, чтобы расстроить свадьбу. Но через несколько дней слухи о его возвращении и намерении приехать к Хельге распространились повсюду. Девушка залилась слезами, сказала мужу, что он обманул ее, и отказалась от него. Храфну пришлось отвезти ее обратно в дом Торстейна. Там супруги и остались. Хельга держалась возле матери. Она спускалась в зал, садилась за стол, но с Храфном не разговаривала. Он в свою очередь клялся, что не оставит жену, что любит ее и будет жить с ней до самой смерти.
В ту зиму играли еще одну большую свадьбу. Семьи Торстейна и Иллуги вынуждены были прийти как гости. Сначала Гуннлауг не хотел идти, но отец убедил его, что над ним станут смеяться, если он испугается встретиться лицом к лицу с Храфном и его женой. Тогда Гуннлауг надел свой самый пышный наряд, подаренный королем Ирландии, и отправился на свадебный пир.
Отец невесты встретил Иллуги и его сыновей и провел их на почетные места в центре зала. Напротив них сидел Торстейн, а рядом с ним темноглазый Храфн в голубых одеждах, подпоясанный серебристым ремнем. Наряд Гуннлауга был ярко-красным. Плащ украшала золотая вышивка. По краям он был оторочен дорогим мехом. Его плечи были шире, а рыжая голова выше всех в зале. Неудивительно, что прекрасная Хельга не спускала с него глаз, сидя рядом с невестой. На фоне ее сияющей красоты невеста казалась дурнушкой. Гуннлауг и Хельга сидели и смотрели друг на друга, гости начали шептаться между собой, и Храфн вспыхнул, наделав много шума. Даже молодожены были рады, когда закончился пир, и женщины поднялись, чтобы разойтись по домам.
Гуннлауг молча встал, подошел к Хельге, взял ее за руку и отвел в сторону.
– Ты не дождалась меня, – сказал он.
– Ты не приехал, – ответила девушка, – и мой отец поженил нас с Храфном. Только мало счастья принесла ему эта свадьба.
– Ты моя, – сказал Гуннлауг, – и всегда была моей. Ты еще выйдешь за меня замуж, а пока возьми этот плащ в подарок, как символ. Это дорогой королевский дар. Такие прекрасные вещи очень редки.
Хельга прижалась щекой к мягкому меху и ответила:
– Он вернется к тебе, когда я стану твоей.
Они расстались, каждый вернулся к себе домой. Закончилась зима, и пришло лето, а вместе с ним и собрание, на котором Гуннлауг неожиданно, соблюдая древние традиции, публично вызвал Храфна на поединок. Храфн достойно согласился, но собрание зашумело. Когда-то поединки были обычным делом, но от них уже давно отказались. Нельзя было назвать их противозаконными, но никто не хотел потакать безрассудству двух состоятельных людей, которые могли положить начало вражде их родов. Наконец все согласились на поединок, но при условии, что он не должен закончиться смертью. По установленным правилам, раненый или потерявший оружие признавался побежденным. Он должен был заплатить выкуп и отказаться от Хельги.
Через три дня после вызова бойцы вышли на площадку. Храфн держал серебристый щит с изображенной на нем черной птицей. У Гуннлауга же щит был красный, с сияющим золотом солнцем. Бойцы встали на шкуру черного быка, брошенную на траву. Решили, что первый, кто отступит под натиском противника и окажется двумя ногами на траве, – проиграет. Храфн, как получивший вызов, имел право первого удара.
Гуннлауг стоял улыбаясь, широко расставив ноги. Меч Храфна взмыл вверх, он стиснул зубы и изо всех сил рубанул по поднятому щиту. Раздался звон. Гуннлауг лишь немного покачнулся, а меч противника, будто заколдованный, разлетелся на куски. Лезвие пролетело совсем рядом с лицом рыжеволосого громилы. В руках у недоумевающего Храфна осталась одна рукоять. Гуннлауг, поддавшись воинскому азарту, ринулся на беззащитного врага. Несколько зрителей с криками подбежали и встали между сражающимися. Иллуги и отец Храфна повисли на руке разбушевавшегося дуэлянта, пытаясь угомонить его.
– Победа все же моя! – поддаваясь уговорам миротворцев, выкрикнул Гуннлауг. – Так уж и быть, я прощаю его. Он безоружен.
Храфн отбросил в сторону рукоять меча и громко засмеялся.
– Прощаешь меня? Хельга по-прежнему принадлежит мне, – возразил он. – Смотри! На тебе первая кровь!
Действительно, из крошечной царапины на щеке у того текла маленькая струйка крови.
– Это не поединок! – в ярости воскликнул взбесившийся Гуннлауг. – Храфн, я снова вызываю тебя. И до смерти.
– До смерти, – хладнокровно ответил Храфн, – и завтра.
При поддержке обеих семей на собрании в тот же день был проведен закон, запрещавший поединки. С тех самых пор в Исландии он никогда не нарушался. Негодующие молодые люди решили ехать драться в Норвегию, но слух о ссоре опередил их, и норвежский король запретил поединок и там. Жажда мести привела враждующих в Швецию. Там, в местечке Дингнесс, они решили поставить точку в своем споре, приказав своим проводникам ждать окончания их сражения на небольшой ровной поляне у берега моря.
Во время схватки взошло солнце. Оно коснулось верхушек мокрых деревьев, чуть обогревая их серебристыми лучами, но по земле продолжал стелиться туман, словно тяжелое дыхание воинов на морозном воздухе. На море был полный штиль. Не раздавалось ни единого звука, кроме стука мечей о щиты и треска тонкого льда болотистой почвы. Неприятели бросались вперед, уворачиваясь и скользя на влажной траве, неистовые удары молотили то по красному, то по серебристому щиту.
Солнце поднялось высоко, и туман наконец полностью растаял. Подняв меч, Храфн заморгал – солнечные лучи ослепили его, заставив отвернуться. Быстрый, как молния, Гуннлауг бросился вперед и нанес рубящий удар. Лезвие вонзилось глубоко в ногу Храфна. Он пошатнулся, ухватился за дерево и выронил щит. Гуннлауг опустил меч.
– Я не сражаюсь с искалеченными, – сказал он.