История этого переворота в Риме

Но точно так же, как Сервий сделал плебеев собственниками и гражданами, он смог сделать их легионерами. С этого времени войско состояло не только из членов курий; все свободные мужчины, все те, у кого была хоть какая-нибудь собственность, вошли в состав войска; не несли службу только неимущие. Вооружение каждого воина и его позиция во время сражения не зависели от того, патриций он или плебей; войско делилось на классы, как и население, по имущественному цензу. Первый класс, имевший полное вооружение (шлем, панцирь, круглый бронзовый щит и поножи), и два следующих, которые имели по крайней мере щит, шлем и меч, составляли три первых ряда легиона. Четвертый и пятый классы, легковооруженные, составляли ряды велитов и пращников. Каждый класс делился на группы, называвшиеся центуриями. В первом классе, сообщают источники, центурий было восемьдесят, в остальных четырех по двадцать или тридцать в каждом. Нововведения коснулись и конницы. Если раньше центурии всадников состояли только из молодых патрициев, то Сервий набрал определенное количество наиболее богатых плебеев, которые сражались верхом, и сформировал из них двенадцать центурий.
Но нельзя было провести реформирование армии, не внося изменений в политический строй. Плебеи понимали, что они постепенно приобретают вес в государстве: у них было оружие, начальники и дисциплина; у каждой центурии был свой центурион и свое священное знамя. Эта военная организация действовала на постоянной основе и в мирное время не распускалась. Правда, по возвращении из похода воины покидали ряды, поскольку закон запрещал строем входить в город. Но по первому сигналу граждане с оружием в руках отправлялись на Марсово поле, где каждый находил свою центурию, своего центуриона и свое знамя. Однажды спустя двадцать пять лет после правления Сервия Туллия созвали войско, но не для выхода в поход. Когда войско собралось и все заняли свои места в центуриях во главе с центурионом и со знаменем в середине, слово взял магистрат. Он зачитал законы и предложил голосовать.
Первыми отдали свои голоса шесть патрицианских центурий и двенадцать центурий плебейских всадников; за ними пехотные центурии первого класса, а затем остальные. Таким образом, в скором времени были созданы центуриатные комиции, где каждый воин имел право голоса и почти не было разницы между плебеем и патрицием.
В результате этих реформ произошли серьезные изменения в государственном строе Рима. Патриции с их наследственным культом, их куриями и их сенатом остались, но плебеи уже начали привыкать к независимости, они накапливали богатство, служили в армии и имели религию. Плебеи постепенно набирали силу.
Патриции отомстили за себя. Сначала они убили Сервия Туллия, позже изгнали Луция Тарквиния. Победа над царской властью была победой над плебеями.
Патриции попытались отнять у плебеев все, чего им удалось добиться при царях. Первым делом у них отобрали земли, которые раздал им Сервий Туллий, и следует отметить, что единственная причина, по которой патриции решили обобрать новых владельцев земли, заключалась в том, что они были плебеями168.
Патриции возродили древний закон, согласно которому право собственности основывалось только на наследственной религии, не позволявший человеку, не имевшему религии и предков, использовать право на землю.
Плебеи лишились и законов, которые для них издал Сервий Туллий. Патриции не уничтожили систему деления на классы и центуриатные комиции только потому, что, во-первых, было непозволительно дезорганизовывать армию в военное время, а во-вторых, они сумели обставить комиции такими формальностями, что спокойно могли управлять выборами. Они не осмелились отобрать у плебеев звание граждан и учли их при переписи населения. Но совершенно ясно, что, разрешив плебеям входить в состав города, они не оставили им ни политических прав, ни религии, ни законов. Осталось только название, но фактически плебеи были исключены из города.
Однако не стоит огульно обвинять патрициев и полагать, что они спокойно обдумывали план, нацеленный на угнетение и уничтожение плебеев. Патриций, происходивший из священной семьи и чувствовавший себя наследником культа, не представлял другой социальной системы, кроме той, которая была установлена правилами древней религии. По его мнению, составной частью любого общества был род со своим культом, своим наследственным главой, своей клиентелой. Для него гражданская община не могла быть ничем иным, кроме как собранием родоначальников. Ему и в голову не приходило, что может существовать другая политическая система, кроме той, что опирается на культ, или другие магистраты, кроме тех, кто совершают общественные жертвоприношения, или другие законы, кроме тех священных формул, которые предписаны религией. Бессмысленно было убеждать патриция, что у плебеев с некоторых пор есть религия и они совершают жертвоприношения ларам перекрестков. На это он бы ответил, что религия плебеев не имеет отличительного признака истинной религии, она не наследственная, их очаги не являются древними очагами, а лары – их настоящими предками. Он бы еще добавил, что плебеи, создавая свой культ, сделали то, на что не имели никакого права, что, создавая культ, они нарушили религиозные принципы, что они позаимствовали только внешнюю форму, отбросив самое существенное – наследственность культа, а в итоге их представление о религии не имеет ничего общего с религией.
Патриций упорно настаивал на том, что людьми должна управлять только наследственная религия, а раз у плебеев нет религии, то непонятно, как ими управлять. Он не понимал, как осуществлять власть над этим классом. К ним нельзя было применять священный закон; правосудие было священной областью, запретной для плебеев. Пока были цари, они брали на себя обязанность управлять плебеями, и делали это в соответствии с определенными правилами, не имевшими ничего общего с правилами древней религии; эти правила им диктовали необходимость или общественный интерес. Но переворот положил конец царской власти, власть узурпировала религия, в результате весь плебейский класс оказался вне социальных законов.
Патриции установили форму правления в соответствии со своими принципами, но они и не думали создавать то же самое для плебеев. У патрициев не хватило решимости изгнать плебеев из Рима, но они не нашли способа сформировать из плебеев надлежащее общество. Мы находим в Риме тысячи семей, на которых не распространялись законы, которые не могли занимать государственные должности; эти семьи оказались вне государственного строя. Появился могущественный, организованный, величественный город, то есть общество патрициев с оставшимися на тот момент клиентами, а рядом жило множество плебеев, которые не были народом, populos, и не составляли единое целое. Консулы, главы патрицианского города, поддерживали порядок; плебеи повиновались; слабые, как правило, бедные, они подчинились власти патрицианского сословия.
Вопрос, от которого зависело будущее Рима, заключался в следующем: как плебеи могли сформировать нормальное общество?
Патриции, находившиеся во власти жестких принципов своей религии, видели только одно средство решить эту проблему, а именно принять плебеев, в качестве клиентов, в священный родовой строй. Похоже, что была предпринята одна попытка в этом направлении. Вопрос о долгах, волновавший в тот период Рим, можно объяснить только в том случае, если мы увидим в нем более важный вопрос – о клиентеле и рабовладении.
Римские плебеи, у которых отняли земли, лишились средств существования. Патриции рассчитывали, что, пожертвовав небольшим количеством денег, они смогут поставить этот обедневший класс в полную зависимость от себя. Плебей занимал. Делая заем, он отдавал себя кредитору, проще говоря, продавал себя. Эта продажа совершалась, как и сделка, per aes et libram, то есть с соблюдением торжественных формальностей при передаче человеку права собственности на какую-нибудь вещь. Плебеи, правда, принимали меры предосторожности, чтобы не попасть в рабство. В основанном на доверии договоре они оговаривали право сохранять положение свободного гражданина до дня возврата долга, а в день выплаты долга освобождаться от всякой зависимости. Но если в назначенный день должник не погашал долг, то договор терял силу. Плебей попадал в полное распоряжение кредитора, который приводил его к себе домой и делал из него клиента или слугу. Кредитор не считал, что поступает жестоко по отношению к должнику; идеальным обществом, по его мнению, был родовой строй, и все способы, которые позволяют ввести в это общество человека, являются правильными и законными. Если бы патрициям удалось осуществить этот план, то в скором времени плебеи исчезли, и римская община стала союзом патрицианских родов, которые бы поделили между собой огромное количество клиентов.
Оковы клиентелы внушали плебеям ужас. Плебей отчаянно отбивался от патриция, когда тот, вооруженный долговым обязательством, хотел сделать из него клиента. Клиентела была для плебея равносильна рабству, а дом патриция казался ему тюрьмой – ergastulum169.
Неоднократно плебеи, попавшие в руки патрициев, взывали к собратьям, выкрикивая, что они свободные люди, и показывая следы от ран, полученных при защите Рима. План патрициев только взбудоражил плебеев. Они чувствовали опасность и изо всех сил стремились выйти из того неприятного положения, в котором оказались после падения царской власти. Плебеи хотели иметь законы и права.
Но, по-видимому, вначале они не стремились пользоваться законами и правами патрициев. Возможно, они, как и патриции, считали, что между их классами не может быть ничего общего. Никто и не помышлял о гражданском и политическом равенстве. Плебеям, точно так же, как и патрициям, никогда не приходила в голову мысль о возможности подняться до уровня патрициев. Они были далеки от того, чтобы требовать равенства прав и законов; поначалу они, похоже, отдавали предпочтение полной разобщенности двух классов. В Риме они не видели возможности улучшить свое положение; они видели единственный способ изменить ситуацию – уйти из Рима.
Из слов, которые вкладывает в уста плебеев древний историк Дионисий Галикарнасский, становится ясно, какими они руководствовались соображениями: «Так как патриции единолично желают владеть городом, то пусть пользуются им как хотят. Для нас Рим – ничто. У нас нет ни очагов, ни жертвоприношений, ни отечества. Мы покидаем чужой город; никакая наследственная религия не связывает нас с этим местом. Нам подойдет любая страна; там, где мы найдем свободу, будет наше отечество». И плебеи ушли из Рима и поселились на Священной горе, вне пределов ager Romanus.
Уход плебеев вызвал бурю в сенате; мнения разделились. Одни патриции открыто заявили, что уход плебеев их нисколько не огорчает. Отныне патриции останутся в Риме только со своими клиентами, по-прежнему преданными им. Риму придется отказаться от будущего величия, зато патриции будут единолично владеть городом. Им больше не придется заниматься плебеями, к которым неприменимы общепринятые правила управления и которые доставляют одни неудобства. Возможно, их надо было изгнать вместе с царями, но раз они сами решили уйти, то не стоит противиться их решению, а надо только радоваться.
Группа сенаторов, менее преданных древним законам, те, которые думали о величии Рима, были огорчены уходом плебеев. Рим терял половину своих воинов. Что станет с городом, окруженным со всех сторон врагами – латинами, сабинянами и этрусками? Плебеи хорошие воины: почему бы не использовать их в интересах города? Эти сенаторы хотели ценой ряда уступок, всех последствий которых они, возможно, не могли предположить, вернуть в город тысячи людей, боевой состав легионов.
По прошествии нескольких месяцев плебеи поняли, что не могут жить на Священной горе. Они обеспечивали себя всем самым необходимым для существования, но у них отсутствовало то, что требовалось для создания организованного общества. Они не могли основать город, поскольку у них не было жреца, который мог совершить религиозные церемонии, необходимые при основании города. Они не могли избрать магистратов, поскольку у них не было пританея с вечным огнем, где магистрат мог совершать жертвоприношения. Они не могли найти основания для своих социальных законов, поскольку единственные законы, которые им были известны, вытекали из патрицианской религии. Одним словом, у плебеев не было никаких составляющих, необходимых для основания города. Они поняли, что, став независимыми, они не стали от этого более счастливыми; они осознали, что здесь, как и в Риме, им не удастся образовать нормальное общество и решить столь важную для них проблему. Они ничего не выиграли оттого, что покинули Рим, и, обособившись на Священной горе, не смогли найти тех законов и прав, к которым так стремились.
Выяснилось, что патриции и плебеи, не имея почти ничего общего, не могли тем не менее жить друг без друга. Они встретились и заключили договор. Похоже, этот договор был заключен на тех же условиях, что договоры, заключавшиеся по окончании войны между народами. И в самом деле, патриции и плебеи не были ни одним народом, ни членами одной общины. Согласно этому договору патриции не согласились предоставить плебеям право принимать участие в религиозной и политической жизни города, но плебеи, похоже, этого и не добивались. Просто было принято решение, что в будущем плебеи, организовав некое подобие правового общества, будут выбирать вождей из своей среды. Так зародился плебейский трибунат, новый институт, абсолютно не похожий ни на один институт, ранее известный городу.
По своей природе власть трибуна отличалась от власти магистрата: она не вытекала из культа города. Трибун не совершал религиозных обрядов. Он избирался без ауспиций, и для его назначения не требовалось согласия богов. У трибуна не было ни курульного кресла, ни тоги с пурпурной каймой, ни венка, ни каких-либо других знаков отличия, по которым в древних городах отличали магистратов и жрецов. Трибунов никогда не причисляли к римским магистратам. Какова же природа и принцип власти трибуна? Нам придется отбросить современные понятия и привычки и перенестись в древние времена, чтобы попытаться понять, чем руководствовались эти люди, создавая институт трибунов. До этого времени люди относились к политической власти всего лишь как к придатку жречества. Когда они захотели установить власть, не связанную с культом, и избрать вождей, которые не были жрецами, они были вынуждены прибегнуть к определенному ухищрению. В день, когда состоялось избрание и назначение первых трибунов, они совершили необычную религиозную церемонию. Историки не описывают обряды этой церемонии, а только сообщают, что в результате трибуны были объявлены sacrosancti – священными170.
С этого момента трибуны попадали в число тех людей, к которым религия запрещала прикасаться. С этого момента никто не мог толкнуть трибуна, не нарушив тем самым закона и не осквернив себя нечестием. Согласно Плутарху, если какой-нибудь благочестивый римлянин, патриций, сталкивался в общественном месте с трибуном, то по возвращении домой должен был очиститься, «словно его тело было осквернено от одного прикосновения». Этот священный характер сохранялся за трибунами на все время пребывания в должности и передавался ими вновь избранным преемникам совершенно так же, как консулы передавали вновь избранным консулам ауспиции и право совершать священные обряды. В 449 году, после того как трибунат на два года прекратил свое существование, для избрания новых трибунов потребовалось возобновить религиозную церемонию, которую совершили на Священной горе.
Мы не можем достаточно глубоко проникнуть в мысли древних, чтобы сказать, вызывала ли эта сакральная традиция у патрициев почтение к личности трибуна или, напротив, внушала ужас. Более вероятно второе предположение. Однако с уверенностью можно сказать, что трибун являлся неприкосновенной личностью, и считалось, что патриций, дотронувшийся до трибуна, совершил акт крайней непочтительности.
Неприкосновенность гарантировалась законом, который гласил, что никто не может совершать насилия над трибуном, его нельзя ни ударить, ни убить; тот, кто совершит одно из этих действий в отношении трибуна, осквернит себя и его имущество перейдет в собственность храма Цереры, и его можно безнаказанно убить. Закон заканчивался словами, неясный смысл которых способствовал успешному развитию трибуната: «Ни магистрат, ни частное лицо не имеют права совершить что-нибудь против трибуна». Все граждане поклялись всегда соблюдать этот закон, призвав богов обрушить свой гнев на их головы, если они нарушат его, а кто окажется виновным в посягательстве на трибуна, тот «будет запятнан величайшим нечестием».
Если с плебеем плохо обошелся консул, приговорив его к тюремному заключению, или кредитор, забравший его в свой дом, появлялся трибун, вставал между плебеем и патрицием и протягивал руку в направлении патриция (intercessio). Кто бы посмел совершить что-либо против трибуна?
Но эта исключительная власть действовала только в его личном присутствии; если его не было рядом, с плебеями можно было обращаться как угодно. Трибун не имел никакой власти над местом, куда не могли дотянуться его руки, не могли добраться его взгляды и речи.
Патриции не дали плебеям права, они только согласились на то, чтобы некоторые из них, то есть трибуны, обладали правом неприкосновенности. Однако уже этого было достаточно, чтобы в какой-то мере обезопасить остальных. Трибун был своего рода живым алтарем, у которого искали защиты.
Трибуны, естественно, стали вождями плебеев и получили право вершить суд. На самом деле трибун не имел права призывать на свой суд даже плебеев, но мог схватить человека, а попав к нему в руки, человек обязан был повиноваться. Достаточно было просто находиться в пределах слышимости голоса трибуна; его нельзя было ослушаться; любой был обязан подчиниться ему, будь то патриций или консул.
Трибун не имел политической власти. Не будучи магистратом, не мог созывать куриатные или центуриатные комиции. Он не мог вносить предложения в сенат, вначале даже не предполагалось, что он может туда являться. У него не было ничего общего с настоящей гражданской общиной, то есть с гражданской общиной патрициев, где за ним не признавалось никакой власти. Он не был трибуном народа, он был трибуном плебеев.
В Риме по-прежнему было два общества – гражданская община и плебеи; первая – организованная, имеющая свои законы, магистратов и сенат, вторая – многочисленная, без прав и законов, но нашедшая в своих неприкосновенных трибунах защитников и судей.
В последующие годы мы видим, как трибуны набираются храбрости и присваивают права, которыми их не наделяли. У них не было права созывать народные собрания, а они их созывали. Их не приглашали в сенат, а они являлись: сначала сидели у дверей, а потом проходили внутрь зала заседаний. Никто не давал им права судить патрициев, а они судили и выносили приговор. И все это в результате неприкосновенности, которой они обладали как священные личности. Патриции обезоружили себя в тот день, когда, совершив торжественные обряды, объявили, что тот, кто прикоснется к трибуну, осквернит себя. Закон гласил, что никто не может ничего совершить против трибуна. Следовательно, если трибун созывал плебеев и плебеи собирались, то никто не мог распустить это собрание. Если трибун являлся в сенат, никто не мог заставить его удалиться. Если он хватал консула, никто не мог вырвать консула из его рук. Никто не имел власти над трибуном, кроме другого трибуна.
Как только у плебеев появились свои вожди, они тут же стали собирать совещательные собрания. У этих собраний не было ничего общего с собраниями, которые проводили патриции. Плебеи в своих комициях распределялись по трибам; место жительства, а не религия или имущественное положение, определяло место каждого члена собрания. Собрание не начиналось с жертвоприношения; религия не принималась в расчет. Они ничего не знали об ауспициях, и мнение авгура или понтифика не могло заставить людей покинуть собрание. Это были плебейские комиции, и в них не было и следа от древних правил и патрицианской религии.
Правда, поначалу эти собрания не занимались решением общегородских вопросов; они не назначали магистратов и не принимали законы. Они обсуждали только вопросы, касающиеся плебеев, назначали своих вождей и проводили плебисциты. В Риме долгое время издавалось два вида постановлений: senatusconsulta – постановления, принятые сенатом для патрициев, и плебисциты – решения, принятые на плебейских собраниях для плебеев. Плебеи не подчинялись постановлениям, принятым сенатом, а патриции не подчинялись плебисцитам. В Риме было два народа.
У этих двух народов, живших вместе в одном городе, по-прежнему не было почти ничего общего. Плебей не мог стать консулом, патриций – плебейским трибуном. Плебей не принимал участия в собраниях по куриям, патриций – в собраниях триб.
Эти два народа даже не понимали друг друга, не имея, как говорится, общих точек соприкосновения. Если патриций говорил от имени религии и законов, то плебей отвечал, что не знает этой наследственной религии и законов, вытекающих из нее. Если патриций ссылался на древний обычай, то плебей ссылался на законы природы. Они упрекали друг друга в несправедливости; каждый был прав с точки зрения собственных принципов и не прав с точки зрения принципов и верований другого. Собрания по куриям и собрания patres вызывали у плебеев стойкое отвращение. Собрания триб, с точки зрения патриция, были незаконными сборищами, осуждаемыми религией. В консульстве плебей видел деспотичную власть; трибунат, по мнению патриция, был чем-то нечестивым, противоречащим всем принципам, он не понимал, как это может вождь не быть жрецом, да еще выбранный без ауспиций. Трибунат нарушил священный порядок города; он был таким же разрушителем, как ересь в религии. «Боги будут против нас, – заявил один патриций, – пока в нашей среде будет эта язва, которая разъедает нас и все глубже проникает в наше общество». На протяжении века история Рима заполнена разногласиями между этими двумя народами, которые, казалось, говорили на разных языках. Патриции упорно не допускали плебеев до участия в политической жизни, плебеи создавали свои институты. Двойственность римского населения с каждым днем становилась все более очевидной.
Однако все-таки было то, что связывало два этих народа; этим связующим звеном была война. Патриции боялись лишиться воинов. Они оставили плебеям звание граждан, исключительно для того, чтобы зачислять их в легионы. Кроме того, они позаботились о том, чтобы неприкосновенность трибунов не распространялась на них за пределами Рима, и приняли решение, согласно которому трибуны не могли покидать город – их власть была ограничена городской чертой Рима. Таким образом, в войске не было двоевластия; перед лицом врага Рим становился единым.
Затем, благодаря появившемуся после изгнания царей обычаю созывать войско для обсуждения общественных проблем и для избрания магистратов, проводились смешанные собрания, на которых присутствовали патриции и плебеи. Эти центуриатные комиции приобретали все большее значение и вскоре стали называться большими комициями. Действительно, в сложившейся ситуации противоборства куриатных и трибных собраний было вполне естественным, чтобы центуриатные комиции стали своего рода нейтральной территорией, на которой обсуждались общие проблемы.
Плебей не обязательно был бедным. Зачастую он был выходцем из семьи, происходившей из другого города, где она была богатой и влиятельной. Оказавшись в Риме, семья не лишилась богатства и того чувства собственного достоинства, которое свойственно богатым людям. Иногда, особенно в царское время, плебей мог стать богатым благодаря собственному труду. Когда Сервий Туллий разделил все население на классы согласно имущественному положению, некоторые плебеи вошли в первый класс. Патриции не решились, или не смогли, отменить это деление на классы. Таким образом, были плебеи, которые сражались бок о бок с патрициями в первых рядах легиона и голосовали наравне с патрициями в первых центуриях.
Этот класс, богатый, высокомерный и вместе с тем осторожный, которого не радовали беспорядки, скорее он их опасался, который многое терял с падением Рима и мог извлечь большую пользу, если Рим процветал, был естественным посредником между двумя враждующими классами.
Плебеи, похоже, ничего не имели против установления имущественных различий в своей среде. Спустя тридцать шесть лет после создания трибуната количество трибунов увеличилось до десяти, чтобы в каждом классе было по два трибуна. Плебеи признали деление Сервия и стремились сохранить его. Даже беднейшая часть плебеев, которая не входила в состав классов, не выражала протеста; они оставили привилегии богатым и не требовали, чтобы из их среды выбирали трибунов.
Что касается патрициев, то их мало беспокоило то влияние, которое приобретало богатство, поскольку они сами были богаты. Римские патриции, более здравомыслящие и удачливые, чем афинские эвпатриды, уничтоженные в тот день, когда управление перешло в руки богатых, никогда не относились с пренебрежением ни к земледелию, ни к торговле, ни к ремеслам. Они неустанно заботились об увеличении своего состояния. Трудолюбие, бережливость и расчетливость всегда входили в число их достоинств. Кроме того, каждая победа над врагом, каждое завоевание увеличивали их богатство, поэтому они не видели большой беды в объединении власти с богатством. Привычки и природа римской аристократии не позволяли им испытывать презрение к богатым, даже если это были плебеи. Богатые плебеи сблизились с ними, жили рядом; между патрициями и богатыми плебеями установились взаимовыгодные и дружеские отношения. Постоянное общение привело к обмену информацией. Плебей объяснял патрицию желания и права своего класса, заставляя патриция понять плебеев. Постепенно патриций менял свое отношение к плебеям; он уже не был так уверен в собственном превосходстве. Когда аристократия начинает сомневаться в законности своего господства, то у нее либо не хватает смелости, чтобы защищать его, либо она защищает его очень плохо. Как только аристократия утратила веру в свое исключительное положение, можно сказать, что это сословие было наполовину побеждено.
Богатый класс, вышедший из плебейской среды, от которой еще не отделился, оказывал на плебеев влияние несколько иного рода. Богатые плебеи желали усиления римского могущества и объединения двух сословий. Кроме того, они были честолюбивы; они понимали, что при существующем положении у них нет будущего, поскольку они будут навсегда прикованы к низшему классу, в то время как объединение сословий откроет перед ними путь, которому не видно конца. Они изо всех сил старались придать мыслям и устремлениям плебеев другое направление. Вместо того чтобы упорно пытаться создать свое, отдельное сословие, вместо того чтобы создавать для себя законы, которые никогда не признали бы другие сословия, вместо того чтобы разрабатывать кодекс, который никогда не будет официально принят, они внушали плебеям проникнуть в патрицианскую общину, чтобы пользоваться их законами, институтами и званиями. С этого времени плебеи задумались об объединении сословий на условиях равенства обеих сторон.
Однажды вступив на этот путь, плебеи выступили с требованием издать свод законов. В Риме, как во всех городах, были неизменные святые законы; хранителями этих законов были жрецы. Но эти законы, являвшиеся частью религии, применялись только к членам религиозной общины. Плебей не имел права знать их и, можно предположить, не имел права ссылаться на них. Эти законы существовали только для курий, родов, для патрициев и их клиентов, но не для остальных людей. Они не признавали права собственности за теми, у кого не было sacra – священнодействий, жертвоприношений, они не предоставляли правосудия тем, у кого не было патронов. Вот этот исключительно религиозный характер законов плебеи и хотели упразднить. Они потребовали не только изложить законы в письменной форме и обнародовать, но и чтобы эти законы были в равной степени применимы как к патрициям, так и к плебеям.
Похоже, что сначала трибуны хотели, чтобы эти законы были составлены плебеями. Патриции ответили, что трибуны, очевидно, не знают, что такое закон, иначе они не стали бы выдвигать подобное требование. «Совершенно невозможно, – сказали они, – чтобы плебеи составляли законы. Вы, у которых нет ауспиций, кто не совершает никаких религиозных актов, что есть у вас общего со священными вещами, среди которых числятся законы?» Притязания плебеев показались патрициям немыслимыми. В древних летописях, которые изучали Тит Ливий и Дионисий Галикарнасский, упоминается о появлении в этот период истории ужасных предзнаменований – огненном небе, летающих по воздуху привидениях, кровавом дожде. Намерение плебеев создавать законы было самым что ни на есть дурным предзнаменованием. Восемь лет республика пребывала в напряженном ожидании, наблюдая за двумя этими классами, каждый из которых удивлялся настойчивости другого. Затем трибуны предложили компромисс. «Раз вы не хотите, чтобы плебеи писали законы, – сказали они, – давайте выберем законодателей от каждого класса». Они считали, что идут на большую уступку, но согласно строгим правилам патрицианской религии этого было слишком мало. Сенат ответил, что ни в коем случае не противится изданию свода законов, но он может быть составлен только патрициями. В конечном итоге был найден способ примирить интересы плебеев с требованиями религии, на которые ссылались патриции. Было решено, что все законодатели будут из патрициев, но, прежде чем свод законов будет обнародован и войдет в силу, он будет представлен на рассмотрение и одобрение всех классов.
Сейчас не время анализировать свод законов децемвиров. Следует только заметить, что труд законодателей, предварительно представленный на форуме, обсуждался всеми гражданами, а затем был принят центуриатной комицией, то есть собранием, в котором принимали участие оба сословия. Закон, принятый всеми классами, с тех пор применялся ко всем. В том, что сохранилось от этого свода законов, мы не находим ни единого слова, которое бы указывало на неравенство между плебеями и патрициями, ни в праве на собственность, ни в договорах и обязательствах, ни в судопроизводстве. С этого времени плебей представал перед тем же судом, что и патриций, вел дела в суде, как патриций, и на него распространялись те же законы, что и на патриция. Не могло быть более радикального переворота, чем этот; все изменилось в Риме – повседневные привычки, нравы, отношения между людьми, понятие о собственном достоинстве, правовые нормы.
Требовалось составить еще несколько законов. Для их составления назначили новых децемвиров; среди них было три плебея. И вот после того, как было столь решительно заявлено, что только класс патрициев имеет право создавать законы, события развивались столь стремительно, что уже через год среди законодателей оказались плебеи.
Наблюдалось явное стремление к равенству. Общество катилось по наклонной плоскости и уже не могло остановиться. Появилась необходимость создать закон, запрещающий браки между сословиями, – верное доказательство того, что религия и нравы были уже не в силах воспрепятствовать подобным союзам. Но этот закон, вызвавший всеобщее неодобрение, тут же пришлось отменить. Правда, некоторые патриции, ссылаясь на религию, продолжали упорствовать. «Наша кровь осквернится, наследственный культ каждой семьи будет уничтожен; никто не будет знать своего происхождения, какие должен совершать жертвоприношения; это приведет к уничтожению всех институтов, человеческих и божественных». Плебеи не принимали в расчет эти доводы, они казались им простыми придирками, не заслуживающими внимания. Обсуждать догматы веры с людьми, у которых не было религии, пустая трата времени. К тому же трибуны весьма справедливо заметили: «Если ваша религия действительно столь влиятельна, то зачем вам этот закон? От него никакой пользы, уничтожьте его, и сможете, как и раньше, не вступать в союз с плебеями». И закон отменили.
Сразу участились браки между двумя сословиями. Богатые плебеи были нарасхват; достаточно привести в пример Лициниев, которые вступили в родственный союз с тремя патрицианскими родами, Фабиями, Корнелиями и Манлиями171.
Стало ясно, что закон был единственной преградой, разделявшей два сословия. С этого времени кровь патрициев смешивается с кровью плебеев.
Самое трудное было сделано, как только удалось завоевать равенство в частной жизни, и казалось естественным, что должно быть равенство и в политической жизни. Плебеи задались вопросом, почему для них закрыт доступ к должности консула; они не видели причины, почему им отказывают в ней.
Однако причина была, и достаточно серьезная. Консулы обладали не только высшей гражданской и политической властью, но и выполняли обязанности жрецов. Для того чтобы стать консулом, было недостаточно представить свидетельства своих способностей, храбрости, честности; консул должен был уметь совершать обряды общественного культа. Требовалось самым тщательным образом соблюдать обряды, чтобы удовлетворить богов. Только патриции обладали священными качествами, дававшими им право произносить молитвы и призывать на город покровительство богов. Плебей не имел ничего общего с культом, поэтому религия запрещала ему быть консулом – nefas plebeium consulem fieri (нечестиво делать плебея консулом).
Можно представить себе удивление и негодование патрициев, когда плебеи впервые высказали притязания на консульскую должность. Казалось, самой религии угрожает опасность. Аристократия предприняла немало усилий, чтобы объяснить плебеям, какое важное значение имеет религия для города, что она основала город, что религия руководила всеми общественными действиями, управляла совещательными собраниями, предоставила республике магистратов. Кроме того, эта религия, согласно древнему обычаю (more majorum – по обычаю предков), была родовым наследием патрициев, только они знали и могли совершать религиозные обряды, и, наконец, что боги не примут жертвоприношений от плебеев. Наконец, предложение избирать консулов из плебеев равносильно желанию уничтожить религию города. С этого времени культ будет осквернен, и город не будет жить в мире со своими богами172.
Патриции использовали все свое влияние и ловкость, чтобы не позволить плебеям занять должности магистратов. Они защищали одновременно свою религию и свою власть. Как только они поняли, что плебеи все-таки могут занять должности консулов, они отделили от нее самую главную религиозную обязанность консула, состоявшую в совершении обряда очищения граждан; так появилась должность цензора. Когда патриции поняли, что больше не могут сопротивляться домогательствам плебеев, они заменили консулов военными трибунами. Плебеи проявили невиданное терпение; они тридцать пять лет ждали исполнения своего желания. Очевидно, они с меньшим пылом добивались высших государственных должностей, чем продемонстрировали в борьбе за трибунат и свод законов.
Но если плебеи не испытывали особого интереса к этим вопросам, то плебейская аристократия была весьма честолюбива. Тит Ливий сохранил для нас историю, относящуюся к этому периоду. «У Марка Фабия Амбуста, мужа влиятельного как в своем кругу, так и в простом народе, ценившем его за то, что он не презирал плебеев, были две дочери, старшая замужем за Сервием Сульпицием, младшая – за Гаем Лицинием Столоном, человеком хотя и знаменитым, но из плебеев. И уже то, что Фабий не гнушался такого родства, снискало ему расположение простого народа. Случилось как-то, что сестры Фабии сидели в доме Сервия Сульпиция, в то время военного трибуна, и, как обычно, проводили время в разговорах, когда Сульпиций возвратился с форума домой и его ликтор, согласно обычаю, постучал фасками173в дверь. Непривычная к этому, младшая Фабия испугалась, насмешив старшую, которая удивилась, что сестра не знает такого обычая. Этот-то смех и уколол женскую душу, податливую для мелочей. Толпа поспешающих следом и спрашивающих, «не угодно ли», показала ей счастье сестрина брака и заставила стыдиться собственной доли, ибо ложному нашему тщеславию претит малейшее превосходство даже в ближних. Когда она, только что уязвленная в самое сердце, расстроенная, попалась на глаза отцу и тот стал расспрашивать: «Здорова ли?» – она хотела скрыть причину печали, не слишком согласную с сестринским долгом и почтением к мужу. Но отец ласковыми расспросами добился, чтобы она призналась: причина ее печали в том, что соединена она с неровней и отдана замуж в дом, куда не войдут ни почет, ни угождение. Утешая дочь, Амбуст приказал ей быть веселее: скоро и она в своем доме увидит такие же почести, какие видит у сестры. Тут он начал совещаться с зятем при участии Луция Секстия, юноши решительного, которому для исполнения надежд недоставало одного – быть патрицианского рода. Повод для задуманных новшеств был очевиден – огромное бремя долгов: только поставив своих людей у кормила власти, плебеи могли бы надеяться облегчить это зло. К осуществлению этой мысли и надо готовиться; ведь плебеи, дерзая и действуя, уже стали на ту ступень, откуда – стоит только приналечь – они могут достичь самых вершин и сравняться с патрициями как в почестях, так и в доблестях. В настоящее время решили они стать народными трибунами, а с этой должности они сами откроют себе путь ко всем другим»174.
На основании этой истории можно сделать два вывода. Во-первых, плебейская аристократия, живя вместе с патрициями, прониклась их честолюбием и стремилась к таким же почестям. Во-вторых, были патриции, которые поощряли и возбуждали честолюбие этой новой аристократии, связанной с ними самыми тесными узами.