Когда Белег ушел (а было это на второе лето после бегства Турина из Дориата), для изгоев наступили дурные времена. Дожди лили не по–летнему, и с Севера и из–за Тейглина, по старому Южному тракту, приходили все новые и новые орки, наводняя леса вдоль западных границ Дориата. Отряд не ведал ни покоя, ни отдыха — им чаще приходилось быть преследуемыми, чем преследователями.
Однажды ночью, когда изгои прикорнули во тьме, не разводя костра, Турин лежал и думал о своей жизни, и пришло ему на ум, что могла бы она быть и получше. «Надо поискать какое–нибудь надежное убежище, — думал он, — и запастись едой на зиму, на голодное время». И на следующий день он повел своих людей далеко, дальше, чем они когда–либо уходили от Тейглина и границ Дориата. После трехдневного перехода они остановились на западной окраине лесов долины Сириона. Земля там была суше и каменистее — местность поднималась вверх, к вересковым пустошам.
Вскоре случилось так, что в сумерках дождливого серого дня Турин и его люди укрылись в зарослях падуба, а перед зарослями была прогалина, усеянная множеством стоячих и поваленных камней. Все было тихо, только с листьев капало. Вдруг часовой подал сигнал, все вскочили и увидели три фигурки в серых капюшонах, осторожно пробиравшиеся меж камнями. Каждый тащил большой мешок, но шли они быстро.
Турин крикнул им: «Стой!», и его люди бросились за ними, как борзые, но те не остановились; Андрог выпустил им вслед две стрелы, но двое все же скрылись в сумерках. Один отстал — то ли он был не таким расторопным, то ли мешок его оказался тяжелее прочих. Его догнали, повалили на землю, в него вцепилось множество крепких рук, хотя пойманный отбивался изо всех сил и кусался как звереныш. Но Турин, подойдя, прикрикнул на своих людей.
— Кто у вас там? Можно бы и поосторожнее. Он же старый и маленький. Что он нам сделает?
— Он кусается, — сказал Андрог, показав окровавленную руку. — Это орк или орочье отродье. Убить его надо!
— Он это заслужил — за то, что обманул наши надежды, — сказал другой, успевший порыться в мешке. — Тут одни корешки и камушки.
— Нет, — сказал Турин. — У него борода. По–моему, это всего–навсего гном. Дайте ему подняться, и пусть говорит.
* * *
Вот так в «Повести о детях Хурина» появился Мим. Он на коленях подполз к Турину и принялся молить о пощаде.
— Я старый, я бедный, — хныкал он. — Всего лишь гном, как ты изволил сказать, а вовсе не орк. Мое имя Мим. Не дай им убить меня ни за что ни про что, господин, ведь вы же не орки.
Тогда в душе Турина проснулась жалость к гному, но он сказал:
— Ты, Мим, и в самом деле кажешься бедным, хоть это и странно для гнома; но мы еще беднее: нет у нас ни дома, ни друзей. Если я скажу, что мы в великой нужде и из одной только жалости никого не щадим, что ты предложишь как выкуп?
— Я не знаю, чего ты желаешь, господин, — осторожно ответил Мим.
— Сейчас — совсем немного! — горько воскликнул Турин, оглядываясь и вытирая капли дождя, заливавшие глаза. — Спать в тепле, в безопасном месте, а не в сыром лесу. У тебя–то, наверно, есть такое убежище?
— Есть, — ответил Мим, — но я не могу отдать его в выкуп. Я слишком стар, чтобы жить под открытым небом.
— А тебе необязательно становиться старше, — проворчал Андрог, подступая к гному с ножом в здоровой руке. — Я тебя от этого охотно избавлю.
— Господин! — возопил Мим в великом страхе. — Если я лишусь жизни, ты лишишься убежища — без Мима ты его не найдешь. Я не могу отдать его тебе, но могу разделить его с тобой. Там теперь просторнее, чем в былые годы: слишком многие ушли навсегда.
Он заплакал.
— Твоя жизнь в безопасности, Мим, — сказал Турин.
— По крайней мере, пока не доберемся до его логова, — хмыкнул Андрог.
Но Турин обернулся к нему и сказал:
— Если Мим без обмана приведет нас в свой дом, и дом окажется хорошим, его жизнь выкуплена; и никто из моих людей не убьет его. Я клянусь в этом.
Тогда Мим обнял колени Турина, говоря:
— Мим будет тебе другом, господин. Сперва я по твоей речи и голосу принял тебя за эльфа; но ты человек, это лучше. Мим не любит эльфов.
— Где этот твой дом? — перебил Андрог. — Он должен быть очень хорошим, чтобы Андрог согласился делить его с гномом. Потому что Андрог не любит гномов. На востоке, откуда пришел его народ, об этой породе рассказывают мало хорошего.
— Суди о моем доме, когда увидишь его, — ответил Мим. — Но вы, неуклюжие люди, сможете пробраться туда только при дневном свете. Когда можно будет отправиться в путь, я вернусь и отведу вас.
— Ну уж нет! — воскликнул Андрог. — Ведь ты не позволишь этого, предводитель? А то мы этого старого плута больше не увидим.
— Темнеет уже, — сказал Турин. — Пусть оставит какой–нибудь залог. Что ты скажешь, Мим, если твоя ноша останется у нас?
Но гном снова упал на колени — он казался ужасно обеспокоенным.
— Если бы Мим решил не возвращаться, разве вернется он из–за какого–то мешка с кореньями? — сказал он. — Я вернусь, вернусь! Отпустите меня!
— Не отпущу, — сказал Турин. — Не хочешь расставаться с мешком — оставайся вместе с ним. Просидишь ночь в мокром лесу — может, пожалеешь нас.
Но он, как и прочие, заметил, что Мим гораздо больше дорожит мешком, чем тот стоит с виду.
* * *
Они отвели старого гнома в свое унылое становище. По дороге он что–то бормотал на непонятном языке, в котором слышались отзвуки застарелой ненависти; но когда ему связали ноги, он внезапно притих. Часовые видели, что он всю ночь просидел молча, неподвижно, как камень, и лишь бессонные глаза сверкали в темноте.
К утру дождь перестал, и в вершинах зашумел ветер. Рассвет был ясный, впервые за много дней, и легкий южный ветерок расчистил светлое небо. Мим все сидел неподвижно и казался мертвым, ибо теперь он прикрыл тяжелые веки, и в утреннем свете выглядел дряхлым и иссохшим. Турин встал и взглянул на него.
— Уже светло, — сказал он.
Мим открыл глаза и указал на путы; когда его освободили, он яростно выпалил:
— Запомните, глупцы: не смейте связывать гнома! Он этого не простит. Мне не хочется умирать, но из–за того, что вы сделали, сердце мое горит. Теперь я жалею о своем обещании.
— А я нет, — сказал Турин. — Ты отведешь меня в свой дом. И до тех пор не будем говорить о смерти. Такова моя воля!
Он смотрел прямо в глаза гному, и Мим не выдержал: немногие могли вынести взгляд Турина, когда он хотел утвердить свою волю или был в гневе. Скоро гном отвернулся и встал.
— Следуй за мной, господин, — сказал он.
— Отлично! — сказал Турин. — А теперь выслушай вот что: я понимаю твою гордость. Может быть, ты умрешь, но связывать тебя больше не станут.
Мим отвел их к тому месту, где его схватили, и указал на запад.
— Вон мой дом! — сказал он. — Я думаю, вы часто его видели, он ведь высокий. «Шарбхунд» звали мы его, пока эльфы не переделали все имена.
Он показывал на Амон–Руд, Лысую гору — ее обнаженная вершина была видна на пустошах за много лиг.
— Видели мы его, но близко не подходили, — сказал Ангрод. — Где же там укрыться? Ни воды, ничего. Я так и думал, что он нас надуть хочет. Кто же на вершине прячется?
— Зато с Амон–Руда видно далеко, — возразил Турин. — Так может быть безопаснее, чем сидеть в лесу. Ладно, Мим, я пойду посмотреть, что ты хочешь предложить нам. Долго ли придется идти туда нам, неуклюжим людям?
— Весь день до вечера, — ответил Мим.
* * *
Отряд отправился на запад. Турин шел впереди вместе с Мимом. Выйдя из леса, они все время держались начеку, но кругом было тихо и пустынно. Они прошли через россыпи камней и стали взбираться наверх: Амон–Руд стоял на восточном краю нагорья, поросшего вереском, что разделяло долины Сириона и Нарога; более чем на тысячу футов вздымалась его вершина над каменистыми вересковыми пустошами у подножия. С востока к отрогам горы вел неровный склон, по которому там и сям росли купы берез и рябин и старые могучие боярышники, цеплявшиеся за камень. Нижние склоны Амон–Руда были покрыты зарослями аэглоса; но высокая серая вершина оставалась голой — камень был одет лишь алым серегоном48.
Приближался вечер, когда изгои подошли к подножию горы. Они вышли к ней с севера — так вел их Мим. Заходящее солнце озаряло вершину Амон–Руда, и серегон был в цвету.
— Смотрите! — воскликнул Андрог. — Там, на вершине — кровь!
— Пока еще нет, — отозвался Турин.
* * *
Солнце садилось, и во впадинах становилось темно. Гора нависала впереди, и изгои никак не могли понять, зачем в такое заметное место нужно идти с проводником. Но когда Мим привел их к горе и они начали взбираться к самой вершине, разбойники заметили, что гном ведет их какой–то тропой, то ли следуя тайным знакам, то ли просто по памяти. Он поворачивал то туда, то сюда, и, глядя по сторонам, они видели, что там сплошные трещины и провалы или крутые склоны, усеянные валунами и ямами, скрытыми под ежевикой и терновником. Без проводника они не нашли бы дороги и за несколько дней.
Наконец они поднялись к более крутым, но и более ровным склонам. Они прошли под старыми рябинами и очутились под сенью высокого аэглоса — там царили сумерки, напоенные сладким ароматом49. Внезапно они увидели перед собой каменную стену, ровную и отвесную, которая уходила ввысь и терялась в полутьме.
— Это и есть двери твоего дома? — спросил Турин. — Говорят, гномы любят камень.
И он придвинулся к Миму, боясь, как бы тот не выкинул напоследок какую–нибудь штуку.
— Это не двери дома, это врата города, — ответил Мим.
Он повернул направо вдоль стены и шагов через двадцать вдруг остановился. Турин увидел, что прихотью природы или искусства утес был высечен так, что концы стены заходили друг за друга, и между ними налево шел проход. Вход был укрыт ползучими растениями, гнездившимися в трещинах скалы, но внутри виднелась крутая каменистая тропа, уходившая во тьму. По ней тек небольшой ручеек, и в проходе было сыро. Изгои друг за другом вошли в проход. Наконец тропа повернула направо, к югу, и через заросли терновника вывела их на зеленую лужайку, пересекла ее и исчезла в темноте. Они пришли в дом Мима, Бар–эн–Нибин–ноэг50, о котором говорилось лишь в самых древних преданиях Дориата и Нарготронда, и которого не видел никто из людей. Но тогда наступала ночь, на востоке уже зажглись звезды, и изгои не могли разглядеть, как устроено то удивительное место.
* * *
Вершина Амон–Руда была увенчана чем–то вроде короны: огромная плосковерхая каменная шапка. С севера к ней примыкал уступ, плоский, почти квадратный; снизу его было не видно: позади него возвышалась, как стена, вершина горы, а на востоке и на западе края уступа обрывались отвесными утесами. Подняться туда можно было лишь с севера, как шли изгои, да и то, если знать дорогу51. От расселины шла тропа, проходившая через рощицу карликовых берез, окружавших прозрачный водоем в каменной чаше. Водоем этот питался от источника, бившего у подножия стены за рощицей, и вода выбегала из него по желобу и белой струйкой ниспадала по западной стене уступа. За деревьями, близ источника, меж двух высоких выступов скалы, был вход в пещеру. Она казалась всего лишь неглубокой нишей с низкой полуразрушенной аркой; но неторопливые руки Мелких гномов расширили и провели ее глубоко в гору за долгие годы, что прожили они здесь, не тревожимые лесными Серыми эльфами.
В сгущающихся сумерках Мим провел их мимо заводи, в которой теперь отражались неяркие звезды меж березовых ветвей. У входа в пещеру он повернулся и поклонился Турину.
— Войди же в Бар–эн–Данвед, Дом Выкупа, — сказал он, — ибо так будет зваться он отныне.
— Может быть, — ответил Турин. — Сперва надо взглянуть.
И он вошел вместе с Мимом, а за ним, видя, что он не боится, последовали и остальные, даже Андрог, который больше всех не доверял гному. Они очутились в кромешной тьме, но Мим хлопнул в ладоши, и из–за угла появился огонек: из прохода в задней стене пещеры выступил другой гном с маленьким факелом.
— А! Значит, я промахнулся — жаль! — сказал Андрог.
Но Мим перебросился с другим гномом несколькими словами на своем грубом языке и, словно встревоженный или разгневанный тем, что услышал, бросился в проход и исчез. Теперь Андрог первый настаивал на том, чтобы идти вперед.
— Нападем первыми! — требовал он. — Их тут, наверное, целое гнездо, но они ведь маленькие!
— Похоже, всего лишь трое, — сказал Турин, и пошел вперед, а остальные пробирались сзади, держась за неровные стены. Проход несколько раз резко поворачивал то влево, то вправо; но наконец впереди показался отблеск света, и они вступили в небольшой, но высокий зал, освещенный неяркими лампами, подвешенными к потолку на тонких цепочках. Мима там не было, но Турин слышал его голос, и он вывел его к двери в конце зала, которая вела в комнату. Заглянув туда, Турин увидел, что Мим стоит на коленях на полу. Рядом молча стоял гном с факелом; а на каменном ложе у стены лежал другой гном. Мим рвал на себе бороду, причитая:
— Кхим, Кхим, Кхим!
— Не все твои стрелы пролетели мимо цели, — сказал Турин Андрогу. — Но лучше бы ты промахнулся. Стреляешь ты стремительно, но, может быть, ты не проживешь достаточно долго, чтобы успеть научиться мудрости.
Турин бесшумно вошел и остановился позади Мима.
— Что случилось, Мим? — спросил он. — Я кое–что смыслю в искусстве целения. Не могу ли я чем–нибудь помочь?
Мим обернулся — глаза его горели красным огнем.
— Нет, — разве что ты сумеешь повернуть время вспять и обрубить руки твоим безжалостным людям, — ответил он. — Это мой сын, стрела пронзила его. Теперь его уже не дозваться. Он умер на закате. Если бы не ваши путы, я мог бы исцелить его.
И снова давно забытая жалость пробудилась в сердце Турина, как источник в скале.
— Увы! — воскликнул он. — Как бы я хотел остановить эту стрелу! Отныне не напрасно место сие будет зваться Бар–эн–Данвед, Дом Выкупа. Ибо, останемся мы здесь или нет, я считаю себя твоим должником; и, если доведется мне обрести сокровище, я в знак скорби уплачу выкуп за твоего сына, полновесным золотом уплачу я, хотя и не развеселит оно более твоего сердца.
Тогда Мим встал и пристально посмотрел на Турина.
— Я слышу тебя, — сказал он. — Ты говоришь как гномий государь былых времен, и дивлюсь я этому. Ныне остыло мое сердце, хоть и нет в нем радости. И потому я уплачу выкуп за себя: можешь остаться здесь, если желаешь. Но вот что скажу я к этому: тот, кто выпустил стрелу, должен сломать свой лук и стрелы и положить их к ногам моего сына; и не должен он более брать в руки стрелы или ходить с луком. Если он сделает это, он умрет от лука и стрел. Такое проклятие налагаю я на него.
Андрог устрашился, услышав это проклятие; и, хотя и с великой неохотой, сломал он свой лук и стрелы и положил их к ногам мертвого гнома. Но, выходя из комнаты, он злобно покосился на Мима и проворчал:
— Говорят, проклятие гнома живет вечно; но и проклятье человека может попасть в цель. Чтоб ему умереть со стрелой в горле!52
* * *
Ту ночь они провели в зале. Им не давали спать причитания Мима и Ибуна, его второго сына. Они не заметили, когда гномы замолчали; но когда изгои наконец проснулись, гномы исчезли, и дверь в комнату была завалена камнем. Утро снова было ясное; изгои умылись в пруду, радуясь солнцу, и приготовили еду из того, что у них было; и, когда они ели, перед ними вдруг появился Мим.
Он поклонился Турину.
— Он ушел, и все сделано как надо, — сказал гном. — Он покоится со своими отцами. А мы остались жить — обратимся же к жизни, хоть, быть может, и немного нам осталось. Нравится ли тебе дом Мима? Считаешь ли ты, что выкуп уплачен и принят?
— Это так, — ответил Турин.
— Тогда можешь устраиваться как тебе угодно, все здесь твое, кроме той запертой комнаты: в нее не должен входить никто, кроме меня.
— Мы слышали тебя, — ответил Турин. — Но что до нашей жизни здесь: мы в безопасности — или так кажется; но ведь нам нужно добывать пищу и многое другое. Как же нам выходить отсюда — или, тем более, как нам возвращаться обратно?
Мим расхохотался гортанным смехом, и изгоям это не слишком понравилось.
— Боитесь, что попали в паутину к пауку? — сказал он. — Мим людей не ест! Да и пауку не справиться с тридцатью осами за раз! Смотрите, вы все при оружии, а я стою перед вами беззащитный. Нет, нам с вами придется делиться всем: и жильем, и пищей, и огнем, а может быть, и другой добычей. Думается мне, что дом этот вы будете стеречь и хранить в тайне ради своего же блага, даже когда узнаете дорогу внутрь и наружу. Вы ее запомните со временем. А пока что Миму или его сыну Ибуну придется вас провожать.
Турин кивнул и поблагодарил Мима; большинство людей Турина тоже порадовались: в лучах утреннего солнца, в разгар лета, пещера казалась приятным жилищем. Только Андрог был недоволен.
— Поскорее бы нам запомнить все входы–выходы, — ворчал он. — Не случалось нам прежде быть в плену у собственного пленника!
* * *
Весь день они отдыхали, чистили оружие и чинили доспехи — у них еще оставалось еды на пару дней, а Мим добавил им из своих запасов. Он одолжил им три больших котла и дров и принес мешок.
— Дрянь, мусор, — сказал он. — Воровать не стоит. Так, корешочки.
Но когда изгои сварили эти коренья, они оказались вкусными, похожими на хлеб, — изгои обрадовались им: они давно соскучились по хлебу, а добыть его они могли только воровством.
— Дикие эльфы их не знают, Серые эльфы их не нашли, а гордецы из–за Моря чересчур горды, чтобы рыться в земле, — сказал Мим.
— А как они называются? — спросил Турин.
Мим глянул на него исподлобья.
— Название у них есть только на гномьем языке, а ему мы не учим, — сказал он. — И мы не станем учить людей искать их: люди жадные и расточительные, они будут копать, пока все не погубят; а теперь они шляются по глуши, а про корешки ничего не знают. От меня ты больше ничего не узнаешь; но я буду давать вам сколько надо, если вы учтиво попросите и не станете подглядывать и воровать.
Он снова рассмеялся гортанным смехом.
— Это великое сокровище, — сказал он. — Голодной зимой они дороже золота: их можно запасать, как белка запасает орехи, и мы уже собираем первый урожай. Но дураки же вы, если думаете, что я не расстался бы с мешком этого добра даже ради спасения собственной жизни.
— Так–то оно так, — сказал Улрад (это он заглянул в мешок, отобранный у Мима), — однако ты все же не захотел расстаться с ним, и после твоих слов я дивлюсь этому еще больше.
Мим обернулся и мрачно посмотрел на него.
— Ты из тех дурней, о ком по весне никто не пожалеет, если они не переживут зиму, — сказал он. — Я ведь дал слово и вернулся бы волей–неволей, с закладом или без заклада, — и пусть себе человек, не знающий ни закона, ни совести, думает, что хочет! Но я не люблю расставаться со своим добром по чьей–то злой воле, будь то хотя бы шнурок. Думаешь, я забыл, что ты был среди тех, кто наложил на меня путы и удержал меня, так что мне не пришлось проститься с сыном? Когда я буду раздавать земляной хлеб, тебе я не дам — пусть твои товарищи делятся с тобой, если хотят, а я не стану.
И Мим удалился; но Улрад, оробевший при виде разгневанного гнома, сказал ему в спину:
— Ишь, гордый какой! Однако же у старого мошенника в мешке было что–то потверже и потяжелее, хоть с виду точно такое. Может, в глуши можно найти не только земляной хлеб, но и кое–что другое, чего эльфы тоже не нашли, а людям знать не положено!53
— Может быть, — сказал Турин. — Но в одном гном не солгал — это когда назвал тебя дурнем. Зачем тебе говорить вслух все, что думаешь? Молчал бы, раз уж любезные речи не идут у тебя с языка — так было бы лучше для всех нас.
День прошел спокойно. Никому из изгоев не хотелось выходить из убежища. Турин шагал взад–вперед по лужайке на уступе; он смотрел на восток, на запад и на север и дивился, как далеко отсюда видно в ясную погоду. На севере различал он Бретильский лес, взбирающийся по склонам горы Амон–Обель, что стояла посреди него; и глаза Турина все время обращались туда — он не знал, отчего: сердце влекло его скорее на северо–запад, где, как казалось ему, он мог за многие и многие лиги различить вдали, на краю света, Горы Тени, ограждавшие его дом. Но вечером, когда алое солнце опускалось в дымку над дальними берегами, Турин устремил свой взор на закат, туда, где скрывалась в глубокой тени Долина Нарога.
Так Турин сын Хурина поселился в чертогах Мима, в Бар–эн–Данведе, в Доме Выкупа.
|
