Советская власть с депрессивностью боролась. Сумрачные картины действительности или внутреннего мира автора и его литературных героев интерпретировались как очернительство, и одной из обязанностей цензуры, осуществлявшейся в том числе журнальными и издательскими редакторами, было высветление предназначенных к печати произведений, то есть устранение из текстов всего, что могло бы ввергнуть читателей в тоску и обучить их пессимистическому взгляду как на свою собственную судьбу, так и на перспективы человеческого рода. Трагедия могла предстать только оптимистической (как у Всеволода Вишневского и Александра Фадеева), отрицательным персонажам или жертвам исторического процесса должны были противостоять положительные герои или, еще лучше, герои-победители, а пафос признавался только энтузиастический, жизнестроительный.Неудивительно, что книги, не проникшие в открытую печать и остававшиеся достоянием либо личных писательских архивов, либо сам– и тамиздата, были в подавляющем большинстве своем депрессивны. Как неудивительно и то, что именно они, в период ослабления, а затем и падения цензуры, составили библиотеку так называемой «возвращенной» литературы. В них увидели слово правды, к ним потянулись. И этот максимально высокий на рубеже 1980-1990-х годов читательский спрос не мог, разумеется, не стимулировать появление все новых и новых произведений современных уже авторов, рисующих и прошлое, и настоящее, и будущее исключительно рембрандтовскими или босховскими красками, показывающих ничтожество современного человека, его природную склонность ко всем и всяческим порокам, утверждающих, что место всякой думающей и совестливой личности – у параши. Тем самым депрессивность из средства привлечь милость к падшим и очистить гуманизм от фальшивой коммунистической позолоты превратилась в рабочий инструмент дегуманизации и литературы, и общественного сознания. Зато на целое десятилетие вошла в моду как в литературе массовой, так и в литературе качественной, «высокой», что было поддержано и долгожданным подключением русского искусства к энергетическим ресурсам западной культуры, где, – по небезосновательному заключению Вадима Руднева, – « депрессивность стала поистине бичом ХХ века, как невротическая или даже психотическая реакция на социальные стрессы – революции, мировые войны, тоталитаризм, страх потерять работу, экологический кризис и т. п.»Сейчас депрессивность из моды выходит. Во-первых, ввиду того, что читательское большинство, в массе своей до сих пор находящееся в состоянии перманентного стресса, все последовательнее бойкотирует книги, знакомство с которыми способно лишь усугубить фрустрацию, отнять или парализовать силы, необходимые для того, чтобы выжить в условиях жесткой социальной конкуренции. А во-вторых, благодаря тому, что нынешние распорядители медийного и издательского рынка, – по словам Даниила Дондурея, – глядят на литературу прежде всего как на « активный инструмент продвижения идей» и « легитимный источник трансляции постиндустриальной, а значит, универсальной системы взглядов». И, соответственно откликаясь на новые идейные импульсы, идущие от власти, полагают своей задачей формирование позитивного мышления, в принципе не совместимого ни с художественной правдивостью, ни с депрессивностью как ведущим пафосом коммерчески бесперспективного искусства 1990-х годов.Мы сейчас в зоне противоборства двух этих тенденций – тенденции негативистской, исходящей из крайне заниженного представления о человеке и человеческом обществе, генетически связанной с тем, что получило ироническое название чернухи, и тенденции позитивной, реализующей базовые установки Голливуда и рекламной индустрии с их императивами типа «У каждого есть свой шанс» и «Ведь вы этого достойны».Первою, разумеется, в этой схватке пала твердыня массовой литературы, где тюремные саги и кровавые триллеры все отчетливее сменяются забавными ироническими детективами и ласковыми (по отношению к читательницам) дамскими романами, а мрачные антиутопии – занимательной альтернативно-исторической фантастикой. Что же касается литературы качественной, то, – как пишет Александр Агеев, – по-прежнему « во времена, которые живописует современная проза (во всяком случае, значительная ее часть), жить не хочется. Хочется классику почитать – там был конфликт, но не было ненависти и безысходности». И критики, анализируя, например, повесть Валентина Распутина «Дочь Ивана, мать Ивана», по-прежнему отмечают, что « и монологи героев, и речь повествователя пронизаны странной интонацией усталой ненависти» (Михаил Эдельштейн). Но подвижки заметны даже здесь, и это дает основания предположить, что тот или иной ракурс в освещении действительности становится наконец не проявлением доминирующей тенденции (все равно – депрессивной или позитивной), но проблемой личного выбора художника (и его читателей). Во всяком случае, в сфере миддл-литературы уже сейчас достигнут устраивающий читателя компромисс между тяготением к правде, зачастую безрадостной, и общей оптимистической позицией авторов, позволяющей даже при живописании самых неблагоприятных жизненных обстоятельств увидеть (и показать публике) свет в конце туннеля.
|
