| Вот ведь загадка, « многие жанры, во всем мире коммерчески беспроигрышные, у нас не прививаются, – размышляет Галина Юзефович. – Лучший тому пример – романы ужасов, в России практически никогда не попадающие в топ-листы‹…› У нас ужасов пока никто всерьез не пишет».В чем же причина? Может быть, прав Андрей Василенко, и « то, что в России отсутствует литература ужасов, говорит только о том, что жизнь пока страшнее, чем самые ужасные книги». Но скорее дело все-таки в том, что в русской литературе никогда не было этой устойчивой традиции, как не было и, например, готических романов. Произведения, составляющие исключение («Пиковая дама» Александра Пушкина, «Аленький цветочек» Сергея Аксакова, «Вий», «Страшная месть» и «Пропавшая грамота» Николая Гоголя, «Упырь» и «Семья вурдалаков» Алексея К. Толстого), во-первых, немногочисленны, а во-вторых, слишком быстро перешли в сферу детского чтения, чтобы превратить самоцельное нагнетание беспокойства, страха и отчаяния (а именно в этом и состоит суть хоррор-литературы) в самостоятельную ветвь словесности.Для того чтобы встряхивать сознание читателей и поражать их воображение, давать выход дремлющим фобиям и вообще негативным эмоциям (а именно в этом психотерапевтическое назначение хоррор-литературы), русские писатели, особенно в ХХ веке, несравненно чаще пользовались иными приемами. Например, шоком, когда чувство ужаса растворяется в чувстве отвращения, порождаемого тем или иным текстом. Или апокалиптикой, когда автор воспринимает жизнь как перманентную катастрофу и стремится заразить публику своим ощущением неминуемого и скорого конца света. Не удивительно, что у нас не возникло даже специального термина, аналогичного английскому horror.Ибо русские ужастики (если, разумеется, вести речь о претендующей на качественность литературе) всегда нагружены предельно серьезной социально-философской или метафизической проблематикой и никогда не носят игрового характера, как в европейской и североамериканской традиции, представленной сегодня не только Стивеном Кингом, Дином Кунцем или Говардом Лавкрафтом, но и специальной хоррор-индустрией.Попытки завести и у нас такую индустрию в последние десять-пятнадцать лет предпринимались неоднократно. Именно под этим углом зрения можно рассматривать и антиутопии, ставшие в 1990-е годы едва ли не отраслью досуговой литературы, и конспирологическую прозу, открывающую читателям страшные-страшные тайны в нашем прошлом, настоящем и будущем, и книжную серию «Страшилки», выпускаемую издательством «ЭКСМО» для самых маленьких читателей. Сколько-нибудь существенного литературного значения и коммерческого успеха эти эксперименты в области импортозамещения, надо сказать, до сих пор не имели. Назвать «русским Стивеном Кингом» пока некого. Но перспективы на этом пути все еще не вполне закрыты, в чем убеждает пример, прежде всего, фантастов, работающих в стилистике так называемого «темного фэнтези», где в лавине книг о некромантах, упырях и прочей нежити выделяются мистические триллеры Алексея Биргера, романные циклы Андрея Дашкова, Виктора Точинова и, в особенности, роман Олега Дивова «Ночной смотрящий», собравший в 2004 году изрядное число литературных наград.Нельзя исключить и появления на русской почве хорроров «бытовых», «заземленных», не осложненных привлечением мистических или фантастических компонентов. Ведь если, строго говоря, фантастика есть описание того, чего нет, альтернативно-историческая проза – описание того, что могло быть, но не произошло, фэнтези – описание того, чего быть не может в принципе, то хоррор предстает как до жути правдоподобное описание того, чего не должно быть, но что все-таки случилось. Ниша здесь и пуста, и открыта.
|
